BEK

Детство – время, когда ещё легко кладёшь на всё, хотя класть ещё нечего.

Взрослость – время, когда есть что положить на всё, но не можешь себе этого позволить.

Старость это время, когда уже можешь позволить себе положить на всё, но класть уже нечего.

На ведущей к храму улице

люди хмурые сутулятся –

лица скорчены в кулак

и под перезвон малиновый

забивает кол осиновый

в темя умнику дурак.

Стонет дудочка-жалеечка:

«Ах, судьба моя копеечка».

Отвечает бейный бас,

мол, судьба твоя горбатая

тычет в соль земли лопатою –

бог не выдал, чёрт не спас.

Так и жить бы нам и плакати,

утопая в грязной мякоти

раскуроченной земли,

потому как что за разница,

что в кромешной тьме поблазнится,

что люли, что ай-люли.

То ли грустно, то ли весело.

Полночь фонари развесила,

полдень выкатил глаза.

Над фигурами сутулыми

ведьмаки играют скулами

и куют их в железá.

То ли жарко, то ли холодно.

То ли сытно, то ли голодно,

То ли ад, а то ли рай.

Не кончаются считалочки.

Черти то в буру, то в салочки.

Кого хочешь выбирай.

Время лодочку качало

жизни глупой и никчёмной

у продрогшего причала

ночью, словно ворон, чёрной.

Дятел чокнутый башкою

мерно колотился в вечность.

Помечая путь тоскою

в небесах скиталась млечность.

Так оно бы и осталось

и тянулось бы, и длилось,

от себя устав, усталость

смерти б шёпотом молилась.

Золотые рыбки брюхом

вверх всплывали бы без плеска

и оглохший филин ухом

шевелил бы из подлеска,

где осипшие русалки

над затопленной судьбою

плачут встрёпаны и жалки

песенки про нас с тобою.

...........................................

Луч и на луче мочало

радуг бьётся в капле слёзной.

И пора начать сначала,

всё пока ещё не поздно.

Уже последние ледышки,

зажмурившись, сигают с крыш

и пухнут завязей кубышки,

и сколько время ни мурыжь,

сквозь бледность авитаминоза

проступит марта тёплый цвет

и музыкой набухнет проза

под птичий пересвист сует.

А там, глядишь, и вовсе малость

останется до дней, когда

наступит, что и не мечталось,

пока стояли холода.

Но ещё долго будет сниться

зима и в свете темноты

души метаться будет птица

в тисках минувшей мерзлоты.

Пальцем по ледяному листу стекла,

вилами по воде, шёпотом по тишине,

белой кашей по чистой глади стола,

рыбьим зубом по прилетевшей убить блесне,

криком по сну или гусиным пером

при чадящей свече по девственному листу –

как ни писал, а буквы складывались в палиндром

и он, в обе стороны нем, звал во весь голос ту

на питерском просоленном сквозняке

у пятого – бритвой тупой – угла...

целый век... теребила шарфик в руке,

думала о своём  и слышать его не могла.

Оглянуться назад, только больно глазам

от слепящего чёрного света.

Сколько ни повторяй: «Отворися Сезам»,

ни ответа тебе, ни привета.

До себя не докликаться в прошлого мгле –

кошки серы и свечи остыли.

Маргарита ли, ведьма ли на помеле?

Да и сам ты, о господи, ты ли?

Этот шкет лупоглазый, этот юный балбес,

этот дурень успешный за сорок

проступают из канувших в нети небес

как в намёке укрывшийся мóрок.

Близорукая мысль. Дальнозоркая грусть.

Ленинградские тучи разлапы.

Дождь играет на лужах без нот, наизусть.

Зелень глаз из-под плачущей шляпы.

Замять лет. Круговая порука тоски.

Четверть века. Прикушенный волос.

Память вяжет и вяжет свои узелки.

Льнёт над временем к голосу голос.

С утра туман и вечером туман

игры с самим собою в подкидного,

когда одни лишь буквы – и ни слова,

не лезь за ним в зашарпанный карман.

Играет память с жизнью в поддавки.

Мёд по усам, а на душе не пьяно.

За черепом приходит обезьяна.

Без дела не сидят гробовщики.

И дневи каждому его довлеет зло.

И утро, что ни день, то мудренее,

а ночь длинней в бессонной ахинее.

Но жив пока – считай, что повезло,

не тешь своих чертей и Бога не гневи,

и улыбайся звёздному конвою.

Дамоклов меч повис над головою

на лучике любви. Смотри, не оборви.

                                         Булат Окуджава

Серебряное скерцо капели с хмурых крыш.

Захламленного неба подслеповатый свет.

На перекрёстке памяти растерянно стоишь

и заметает временем следы бредущих лет.

По переулкам памяти скитаются ветрá.

Плутает закоулками дворов щербатых бред.

Тенями заполошными бессонные вчера

в фонарных бликах мечутся, судьбы теряя след.

Катает крошки прошлого в беззубых дёснах мышь.

В потёмках шкафа мается забытого скелет.

И ни кота, ни шила ты в мешке не утаишь

и зá семь бед наделанных пора держать ответ.

Отбросишь страхи глупые и шелуху словес,

шагнёшь к суда последнего скрещению дорог –  

тебе навстречу явится последним из чудес 

твой нежный и единственный зеленоглазый бог.

В перевёрнутом бинокле плачет брошенное время.

За стеклом аэропорта неприкаянная слякоть.

Алюминиевы кони. И вдевает ногу в стремя

тот, которому бы впору оглянуться и заплакать.

А в аквариуме зала золотая плачет рыбка,

онемевшая от боли. Но стеклянная запруда

из себя не отпускает. По стеклу стекают зыбко

обессиленные капли брызнувшего изумруда.

В перевёрнутом бинокле громоздится четверть века –

дневи каждому довлели его злоба и печали...

A теперь, когда закатом багровеет жизни веко,

в суете аэропорта оказаться, как в начале,

словно бы и не бывало всё, что не было и было,

словно на колу мочало не морочило, не билось,

словно терпкий привкус боли с губ сухих слезами смыло

и осталась разве малость благодарностью за милость.

И шуршанье жизни в жилах ощущать, как в миг рожденья,

и, себе ещё не веря, удивляться, как молиться,

и стоять, не шелохнувшись, чтобы не спугнуть мгновенье,

пока тихо проступает на коре души живица.